Переплеты А.К. Тарасенкова

Наверное, я был последним российским библиофилом, который в феврале и марте 2008 года несколько раз побывал в еще сохранившей свой прежний облик знаменитой квартире Тарасенкова, расположенной на 5-м этаже писательского дома в Лаврушинском переулке. Несмотря на то, что после смерти Анатолия Кузьмича прошло более 50 лет, эпоха середины прошлого века практически замерла в интерьерах этой трехкомнатной 85-метровой квартиры. Вдова Тарасенкова — Мария Иосифовна Белкина, автор ряда книг, в том числе «Скрещение судеб» о жизни Марины Цветаевой и ее близких, по всей видимости, сохраняла естественный консервативный подход к обстановке своего жилища вплоть до своей смерти 26 января этого года на 92-м году жизни. В подъезде это была одна из немногих квартир без ставших обязательными входных металлических дверей. Старый паркет, люстры, маленькая кухня и непритязательная разношерстная мебель делали бы ее очень уютной, но ощущение покинутости и подготовки к передаче в другие руки оставляло грустное впечатление. В квартире на правах хозяина меня принимал приехавший для печальных церемоний и непрерывно курящий сын ее прежних хозяев Дмитрий Анатольевич Тарасенков, автор популярного в свое время детектива «Человек в проходном дворе», эмигрировавший на Запад в середине 1970-х и осевший в последнее время в Праге в качестве сотрудника «Радио Свобода».

В гостиной остались знаменитые стеллажи, на фоне которых фотографировался А.К. Тарасенков. При ближайшем рассмотрении они оказались довольно-таки безыскусными и даже грубоватыми. Их продолжали заполнять книги и журналы, но уже не из великолепной библиотеки прежнего хозяина квартиры, а обычные, стандартные для советской интеллигенции собрания сочинений и отдельные издания русских классиков, подшивки  «Нового  мира»,  тома Большой советской энциклопедии и книги литературоведческого характера. В этой же комнате располагались небольшая встроенная в стеллажи кушетка и массивный письменный стол XIX века, покрытый зеленым сукном и переехавший сейчас в музей-квартиру Марины Цветаевой. В соседней все еще стоял большой книжный шкаф, за покупку которого, по семейной легенде, Анатолий Тарасенков боролся с Сергеем Образцовым и выиграл это соревнование.

Анатолий Кузьмич Тарасенков (1904–1956) — знаменитый библиофил, обладатель крупнейшего собрания поэтических сборников ХХ века, которое после его смерти было взято за основу для издания библиографического труда «Русские поэты ХХ века» (М., 1966). Затем эта книга была переработана, значительно дополнена и переиздана Львом Михайловичем Турчинским, очерк о котором читатели могут найти в № 3 журнала «Про книги» за 2007 год. Собрание из 7800 поэтических книг Тарасенкова в 1973–74 годах выкупила Государственная библиотека СССР им. В.И. Ленина, где оно и хранится по сей день в Музее книги. В 1981 году в серии «Русская книга ХХ века в собрании Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина» вышло библиографическое описание «Автографы советских поэтов из коллекции А.К. Тарасенкова». В этом каталоге описано 610 интереснейших дружеских автографов знаменитых и малоизвестных авторов. Примечательно, что ряд поэтов упоминают о непосредственной теме нашего очерка — страсти к самодельному переплету, который стал визитной карточкой практически любой книжки из тарасенковской библиотеки. Некоторые из этих надписей очень хороши и требуют воспроизведения.

Михаил Исаковский — на книге «Стихи и песни» 1952 года (№ 208 по каталогу):

 

Для Вашей библиотеки огромной

Я приготовил этот томик скромный.

У Вас поэты собраны различные —

Районные, столичные, фабричные,

И пухлые, и совершенно тощие,

И средние, и всяческие прочие…

Короче, Вам не занимать умения.

И все ж, во мне живет одно сомнение:

В свои шкафы Вы взять готовы всякого,

Но отношение к нам — неодинаково:

Одних Вы так и этак величаете,

Других же к переплету назначаете;

Вы лично сами тех переплетаете,

Кого совсем отжившими считаете,

И потому — хоть ткань у Вас добротная, —

Меня пугает Ваша переплетная:

А вдруг в тиски я Ваши попаду ?!

Ей богу ж совершенно пропаду!

 

Самуил Маршак — на книге «Дети нашего двора» 1949 года (№ 305):

 

Нет, он книжек не читает,

Что ему мой звонкий стих!

Он одних переплетает,

Критикует он других.

 

Он же — на книге «Избранные стихи» 1949 года (№ 306):

 

Он —

Великий книжный Робинзон:

Стихи, что авторы предложат,

 Проредактировать он может

И до печати довести, Издать, потом переплести.

И, наконец, в своем разборе

Убить в критическом обзоре!

 

Он же — на книге «Сонеты Шекспира в переводе С. Маршака» 1948 года (№ 312, вынесенный составителями в качестве эпиграфа к каталогу):

 

Две тысячи сонетных строчек

Прими, вернейший из друзей,

Редактор, критик, переплетчик,

В шкафу устроивший музей.

 

Александр Твардовский на книге «Василий Теркин» 1951 года (№ 481):

 

«Другу, заму, переплетчику — А. Твардовский».

 

Он же — на книге «Избранное» 1946 года (№ 493):

 

«В переплетную мастерскую А.К. Тарасенкова, что по М<алому> Конюшенному в собств<енном> доме».

Уже из этих автографов видно, как много людей стало свидетелями переплетных работ Тарасенкова, которые он проводил в комнатах деревянного купеческого особняка под вековым тополем в Большом (так  у М. Белкиной) Конюшковском переулке, а с 1950 года — и в новой квартире в Лаврушинском.

Нет нужды слишком подробно останавливаться на фактах из жизни и деятельности А.К. Тарасенкова в качестве литературного критика и редактора журналов «Знамя», «Новый мир», издательства «Советский писатель». «Переплеты» его судьбы описаны в мемуарной литературе, правда, в основном излишне комплиментарно. Анатолий Кузьмич прожил противоречивую жизнь, находясь в гуще литературных и политических событий 1930–1940-х годов со всеми их бедами и страданиями.

Он, будучи страстным поклонником великой поэзии Серебряного века и ее собирателем, боготворил Цветаеву, Ахматову, Гумилева, Пастернака и других гонимых и убиваемых режимом, пытался защищать и помогать им, но иногда обличал и негодовал вместе с апологетами страшного сталинского режима. О его ранней смерти после очередного инфаркта в день открытия исторического ХХ съезда КПСС 14 февраля 1956 года Пастернак емко сказал Ариадне Эфрон:

— Сердце устало лгать.

«Грехи» Тарасенкова сохранились в истории литературы в многочисленных критических статьях, опубликованных в разных изданиях. Иной раз названия говорят сами за себя.

Чего стоят одни «Космополиты от литературоведения» во № 2 «Нового мира» за 1948 год, начинающиеся словами: «Во многих партийных документах последнего времени очень остро поставлен вопрос о вреде преклонения советских людей перед западноевропейской и американской буржуазной культурой», и с фразочками типа: «Какое убожество мысли, какая псевдонаучная, крохоборческая эмпирика!» о статье профессора Эйхенбаума, посвященной Льву Толстому.

В девятом номере «Красной нови» за 1933 год Ан. Тарасенков (так он любил подписываться) публикует статью «Похвала Заболоцкому». Высоко оценивая поэтический талант замечательного поэта, автор в конце статьи громит поэму «Торжество земледелия» как кулацкую и пишет о ее герое ужасную фразу:

«Он представил величайшую в мире борьбу людей как бессмысленное и вздорное времяпрепровождение. Он плясал, гаерствовал, высовывал язык, отпускал скабрезные шуточки там, где речь шла о деле, руководимом ленинской партией, ее вождем, стальным большевиком со стальным именем...»

А ведь именно эту поэму ставили Н.А. Заболоцкому в «особую вину» после ареста, о чем поэт пишет в пронзительных воспоминаниях «История моего заключения».

А в первом номере журнала «Знамя» за 1938 год в статье «На поэтическом фронте» читаем:

«Недостаточно еще удачными представляются мне попытки Заболоцкого перейти нарочито инфантильной манеры и пустяковых тем, характерных для “Столбцов”, к большим поэтическим темам современности и заговорить новым языком… Все еще не может Заболоцкий отказаться от своей странной “натурфилософии”, от нарочитого оригинальничанья. Ему предстоит еще большой и сложный путь поэтического перевооружения».

Ну и общий пафос этой программной статьи, сконцентрированный в одном абзаце, в общем-то, публично поддерживал политику репрессий:

«Советская поэзия насчитывает немало побед и достижений. Есть все основания полагать, что ее дальнейшее развитие, идущее в общем русле движения советской культуры, советского искусства, принесет свои богатые и полноценные плоды. Залог этого — мудрое и неустанное сталинское руководство нашей литературы со стороны коммунистической партии, которая, критикуя, выправляет промахи и ошибки, борясь с групповщиной, разоблачая и выкорчевывая из литературы всевозможную агентуру врага, ведет наше искусство за собой, включая его в великое дело борьбы за коммунизм».

Доставалось от него и любимому Пастернаку, и Ахматовой, и даже лирике Константина Симонова, который, например, за фразы о товарищах по войне типа «От женских ласк отвыкшие мужчины» был обвинен в грубости и эротичности. А о некоторых других любовных стихотворениях Симонова Тарасенков вообще пишет, что их «нельзя читать, не ощущая некоей брезгливости».

Надежда Мандельштам в своих воспоминаниях фактически намекает на возможную прямую или косвенную причастность Тарасенкова к попаданию в НКВД списков антисталинских строф Осипа Эмильевича. Мне почему-то в это не верится, и для того есть свои аргументы...

Тарасенкова любили очень многие, несмотря на пресловутые публикации. За что? Думаю, в первую очередь за героическое подвижничество, истовую любовь к поэтам и поэзии. С самых юных лет он начал формировать свою библиотеку русской поэзии ХХ века. Не жалел на это ни сил, ни средств. По всей стране он имел своих агентов-корреспондентов, присылавших ему редкие провинциальные издания. Почтальон из местного почтового отделения говорил, что Анатолий Кузьмич ведет переписку как целый квартал жителей. Поэтическая библиотека собиралась из любых книг, в том числе запрещенных и эмигрантских изданий. Более того, Тарасенков неустанно перепечатывал подборки стихов и прозу опальных авторов (так называемый «Тарасениздат»), получал из-за границы редкие публикации, систематизировал все материалы и свято их хранил. Риск только за это попасть в лагеря был крайне велик. А впоследствии именно его собрание позволило после хрущевской оттепели подготовить к печати более или менее полные сборники «Библиотеки поэта».

Тарасенков и Белкина нередко давали приют гонимой Марине Цветаевой после ее возвращения в СССР. Об этом подробно, даже скрупулезно пишет Мария Белкина. Хотя в записных книжках Цветаевой от сентября 1940 года можно найти такую запись:

«...Тарасенков, например, дрожит над каждым моим листком. Библиофил. А то, что я, источник (всем листочкам!), — как бродяга с вытянутой рукой хожу по Москве: Подайте, Христа ради, комнату! — и стою в толкучих очередях — и одна возвращаюсь темными ночами, темными дворами — об этом он не думает.

…— Господа! Вы слишком заняты своей жизнью, вам некогда подумать о моей, а — стоило бы... (Ну не “господа”, — “граждане”...)».

Конечно, это суждение не вполне справедливо. «Библиофил» пытался и помогать, и хлопотать, но далеко не все было в его власти.

Говорят, Анатолий Кузьмич очень боялся, как бы к Цветаевой в руки не попал какой-нибудь советский журнал с его специфическими статьями. Тем не менее именно М. Белкиной после начала войны Марина Ивановна передала на сохранение чемоданчик с рукописями и письмами.

Сам Тарасенков сразу после начала войны 26 июня 1941 года был призван на фронт, куда ушел с переписанными дезидератами в кармане брюк. Участвовал в обороне Таллинна в качестве редактора газеты противовоздушной обороны, выпустил сборники своих военных стихов, затем служил в блокадном Ленинграде, попал в госпиталь с дистрофией и, в конце концов, вернулся больной туберкулезом домой, где в оцинкованном корыте в подвале была зарыта самая ценная часть чудом полностью сохранившейся библиотеки. После войны он продолжил редакционную деятельность заведующим отделом поэзии в журнале «Знамя». Даниил Данин, его близкий знакомый, в своей книге «Бремя стыда» приводит сохранившиеся фрагменты переписки Анатолия Кузьмича с главным редактором Всеволодом Вишневским. Последний ультимативно требовал от Тарасенкова присоединиться к кампании травли Б.Л. Пастернака. Но не тут-то было. Анатолий Кузьмич не просто увильнул от предательства, но и активно защищал великого поэта, полемизируя в своей переписке с Вишневским, стремящимся сколотить новую команду палачей. Пришлось Тарасенкову из «Знамени» уйти, благо вскоре его пригласил к себе в заместители главный редактор «Нового мира» Александр Твардовский.

Кстати, Данину тоже, порой незаслуженно, попадало от Тарасенкова в официальных публикациях, не взирая на долгие годы общения и дружбы.

Данин, кстати, выдвигает наиболее правдивую версию жуткого поведения Тарасенкова в период тех или иных литературных кампаний. Будучи страстным библиофилом, своеобразным маньяком и наркоманом (что знакомо многим «книжникам»), он панически боялся, что его библиотека станет вещественным доказательством антисоветских взглядов ее владельца. И сам он пойдет за решетку, и бесценное его собрание раритетов будет уничтожено или разойдется по рукам. А то, что ценная коллекция постепенно начинает владеть и управлять своим хозяином, доказательств не требует. Вот и пытался Тарасенков своими публикациями сохранить жизнь себе и книгам, доказать режиму, что он «свой в доску». Видимо, потому Пастернак с ним, конечно, ссорился, но, все понимая, прощал через какое-то время.

Надо отдать должное Тарасенкову за самоотверженные попытки публиковать сборники произведений писателей-эмигрантов, гонимых поэтов, нашумевшее переиздание в «Советском писателе» Ильфа и Петрова, из-за чего он получил очередной нагоняй и увольнение. Сохранилось его обращение к А.А. Жданову с просьбой смягчить неповоротливый механизм журнальной цензуры, письмо к Сталину с предложением издать сборник И.А. Бунина. Все это вызывает искреннюю симпатию и уважение.

Но вернемся к его домашней переплетной мастерской.

И Данин, и Мария Белкина в небольшой повести-очерке о муже «Главная книга» (опубликована в сборнике «Дождь перестал»), и сын Дмитрий в беседах со мной в первую очередь вспоминают неистребимые запахи, стоявшие в доме Тарасенкова и Белкиной, а впоследствии в их квартире. Это, во-первых, запах столярного клея, варившегося часами из твердых брикетов на водяной бане, сооруженной из вставленных одна в другую больших жестяных консервных банок. По словам Дмитрия Анатольевича, «пахло копытом и мужиком». Во-вторых, запах разведенной в бензине масляной краски, которую выливали в таз с водой. В нее обмакивали бумагу, которая впоследствии использовалась для «мраморных» форзацев. Затем листы этой бумаги раскладывались для просушки по всей комнате, заполняя все имевшиеся плоскости. Из-за царивших едких запахов в доме и квартире были постоянные пререкания и ссоры.

Зеленое сукно разделенного на две части письменного стола застилалось газетами и на нем производились основные переплетные операции. Не застеленная часть служила для литературной работы. Переплетал Тарасенков каждый день без праздников и выходных, часто в присутствии высоких гостей. Особых инструментов у него не было. В доме имелось три-четыре сапожных ножа, которые ежедневно затачивались до остроты бритвы. Двумя стеками из слоновой кости расправлялась материя на картоне. Деревянной колотушкой обивался и скруглялся корешок. Докторские ножницы, ланцет, иголки и катушки с нитками дополняли «набор переплетчика». Прессом служили тома БСЭ. Дмитрий Анатольевич вспоминает, что к переплетному делу отец стал его подключать с десяти лет, доверяя колотушку и операцию под названием «трепать хвостики». Она предполагала обстругивание хвостиков веревок, расположенных вдоль корешка, к которым пришивают книжные тетрадки. Кончики эти должны стать тонкими, чтобы не очень выпукло выделяться, когда их приклеют к крышке переплета. Сам же Тарасенков выучил основы переплетного дела в детском доме, куда его отдали в начале голодных 1920-х, чтобы скрыть непролетарское происхождение и прокормить двух оставшихся в семье дочерей.

В диване, дожидаясь своего времени, хранились отрезы ситца и холста. Как правило, книги переплетались сериями. Сегодня — Клюев, завтра — Есенин, послезавтра — Гумилев. Эта серийность особенно наглядно видна, когда смотришь на цельное собрание поэзии Тарасенкова в Отделе редких книг Российской государственной библиотеки. Книги Гумилева, кстати, удостоились особой чести. Сразу после войны Тарасенковым подарила свою яркую многослойную цыганскую юбку из темно-синего французского ситца Лиля Брик. Естественно, она тут же пошла в дело и была порезана на прямоугольники. Мне случайно достались не ушедшие в Ленинку две непоэтические книжки Гумилева. Сравнение их с библиотечными экземплярами показало полную идентичность материала переплета. Конечно, очень хотелось бы сказать о том, что когда беру их в руки, то, как и В.В. Маяковский, испытываю трепет от сохранившегося тепла левого бедра Лилии Юрьевны. Однако боюсь, что это будет слишком большим преувеличением. Кроме юбки, по словам Д.А. Тарасенкова и воспоминаниям М.И. Белкиной, были еще подарены палас из квартиры Маяковского и колокольчик для вызова.

Должен сказать, что я и сам уже пустил на переплеты пару-тройку папиных и маминых кофт и рубашек. Мастера-переплетчики «Приоритет-Пресса» покряхтели, но все-таки взялись за эту малоприбыльную работу, замечательно «одев» мне несколько книжек.

Продолжим рассказ о технологиях переплетной мастерской Тарасенкова. Ее хозяин наиболее ответственные операции не доверял никому. Он брал на себя тяжелый предварительный труд по расшивке книжных тетрадок, очистке их от старого клея и трухи. Затем сшивал их заново, тщательно следя за тем, чтобы не были перепутаны страницы. Обрезку Анатолий Кузьмич долго делал тоже сам, достаточно грубо, простым ножом, но после переезда в Лаврушинский переулок обнаружил в доме переплетную мастерскую и стал носить туда книжечки только для обрезки на профессиональном резаке. Естественно, хозяйским глазом выбирались цвета и фасон одежки для авторов. Кроме ткани, иногда использовались коленкор и дерматин. Помимо глухих переплетов, делались и суперобложки из проклеенной бумагой ткани, футляры и папки. Уже на готовые переплеты тушью наносились имя автора и название книги. Иногда для пущей красоты использовались прямоугольные наклейки или делались незатейливые рисуночки (конечно, только на любимых книжках).

Помощь в нанесении надписей и риунков оказывал Борис Германович Зак — старый друг, коллега, ответственный секретарь того же «Нового мира». О чем-то схожей с Тарасенковым судьбе этого человека забавно пишет Войнович в заметке «Заяц, ставший волком». Для понимания жизни героя нашего очерка и просто чтобы напомнить атмосферу тех лет, упомяну только об одной детали.

Все газеты страны в течение четырех лет войны печатали приказы Верховного главнокомандующего товарища Сталина. Периодически случались опечатки. Когда Зак увидел в редактируемом им свежем выпуске газеты Дальневосточного военного округа «Суворовский натиск» пропуск буквы «л» в слове «главнокомандующий», то он, не получив расчета, упаковал чемодан и быстро уехал в Москву, спасая свою жизнь. А вот редактор «Запорожской правды» из-за этой опечатки просто застрелился. Зак же пал в ноги Твардовскому и был потихоньку взят на работу.

Как правило, на титульном листе ставилась чернильная владельческая надпись «Ан. Тарасенков», а после смерти владельца был заказан аналогичный штампик, которым помечались все книги без подписи.

А.К. Тарасенков переплел тысячи книг не только из своей библиотеки, но и из собраний знакомых библиофилов. При этом как  в те времена, так и теперь существуют два лагеря книголюбов.

Для одних «тарасенковский» переплет — это аргумент для автоматического перевода любой книги в разряд «книжных памятников» в связи с наличием редкого самобытного признака эпохи и самого факта происхождения из знаменитой библиотеки. Сразу скажу, что я принадлежу к их числу1. Отмечу также для примера, что в каталоге «Осеннего аукциона книг» от 9 декабря 1995 года предприятия «Акция» его составители П.А. Дружинин и А.Л. Соболев описывают «Стихотворения» О. Мандельштама 1928 года из библиотеки Тарасенкова с большим почтением и весьма подробно. Действительно, переплеты эти уже почти не находимы, несмотря на внешнюю незатейливость. Некоторые есть в собраниях старых книголюбов (например, у Л.М. Турчинского), далеко не самые интересные остатки библиотеки прошли сейчас на аукционах М.Я. Чапкиной, часть книг из нашего собрания воспроизведена в иллюстрациях к данному очерку. По словам Л.М. Турчинского, ряд альманахов был продан после смерти Тарасенкова и «ушел» в Санкт-Петербург. Но основной массив библиотеки находится в государственных хранилищах.

Не менее уважаемая часть книголюбов негодовала и негодует из-за столь маниакального стремления переплетать всех и вся, в том числе редчайшие книги в девственном состоянии. Мария Белкина в очерке «Главная книга» приводит характерную сценку.

«Одна московская библиоманка, собирательница книг XVII–XIX веков, кричала как-то на Тарасенкова:

— Вы варвар! Вы преступник! Как можно переплетать книгу! Книга должна оставаться в своем первозданном состоянии, в каком она вышла из типографии! Даже если книга не разрезана, книгу нельзя разрезать!»2.

В наши дни аналогичную точку зрения высказывает в 30-м выпуске «Альманаха библиофила» за 2006 год всеми уважаемый собиратель Марк Владимирович Рац:

«А Тарасенков не только что суперов не собирал, но вообще делал что-то чудовищное (с классической библиофильской точки зрения): обрезал и переплетал в «ситчик» даже и прекрасно сохраненные экземпляры! У меня был ЛОБовский “Образ Ахматовой” из его собрания. Конечно, я не мог успокоиться, пока не поменял его на экземпляр в своей обложке...»3.

Кроме того, надо учитывать, что «тарасенковские» переплеты часто еще и очень неказисты, сделаны несколько топорно и без изящества. Форзацы, казавшиеся в то время, видимо, несусветной красотой, сегодня выглядят бледно и простовато. Обрезка книг проводилась не очень-то деликатно, их истинный размер не сохранялся.

Для хозяина библиотеки переплеты были, конечно же, не аналогами шедевров Эрмитажа, а естественным антуражем любимой поэзии и домашним украшением книжных полок. Анатолий Кузьмич, безусловно, мог в те годы приобрести массу изданий в «петцмановских» или «шнелевских» переплетах, но к этому не стремился. Единственной книгой в голубом сафьяновом переплете с золотым обрезом был посмертный сборник стихов Ольги Николаевны Рахлиной-Румянцевой «Белоснежные крылья», выпущенный в 1916 году тиражом 43 именных нумерованных экземпляра на правах рукописи.

Вспоминая посвященные Анатолию Кузьмичу Тарасенкову ранее приведенные надписи на книгах, позволю себе завершить эту статью небольшим стихотворным подражанием:

 

Тонких книжек переплеты,

Вы на полках словно роты

Рядовых и капитанов

В ярких ситцевых кафтанах.

 

Тарасенков Анатолий —

Генерал со слабой волей,

Командир ваш и хранитель,

Побежденный победитель.

 

Вас он спас во всех боях,

Сохранил во всех штормах.

Ради вас на все готов:

Сдать друзей, обнять врагов.

 

Но простим ему все это,

Ведь не знаем мы ответа —

С кем мы бъли бы в те дни?

Ради книг на что бы шли?..


1 Тема введения в оборот и устойчивого употребления термина «книжный памятник» требует специальной профессиональной дискуссии, к которой автор приглашает читателей.

2 Белкина М.О. Дождь перестал: очерки. М.: Сов. писатель, 1975.  С. 52.

3 Альманах библиофила. М.: Книга, 2006. Вып. 30. С. 110.